Светлана Микулина: Бабушкина шаль

16 ноября 2015 - 16:42
Бабушкина шаль

Как сейчас помню мою любимую бабульку-маленькую, тоненькую, с ярко-синими и-вот диковинка - совсем не выцветшими от старости глазами.

Никогда не видел более верующего в Господа человека, чем бабушка Катерина. Она была верующая не просто на уровне ритуалов, молитв, перекрещённого перед обедом лба или кусков хлеба на столе, который она умела резать как-то по-особому - не то чтобы даже красиво, скорее возвышенно. Обыкновенный ржаной хлеб, выложенный её рукой на тарелке, превращался почти в натюрморт, от которого не хотелось отводить глаз. Бабушка была удивительная. Полуграмотная аристократка. Княгиня кухни. Всё в ней было устремлено к Богу и потому, должно быть, вкуснее жаворонков, которые она пекла в честь прихода весны я никогда и ни у кого не едал. А какие пышные, нежнейшие, ароматные куличи выходили у Екатерины Александровны.

-Как тесто-то делаешь, а, Александровна? - допытывались у неё соседки.-Рецептик дашь?

Бабулька добродушно диктовала: столько-то яиц, сливок, сахара.

Соседки аккуратно записывали пропорции, делали всё по её заветам, но такой вкусноты никогда и ни у кого не получалось.

-Тайну ты бережёшь, а Александровна? - укоризненно тянули соседки. -Как воздушности-то такой, как пасхального духа добиваешься?

Бабушка пожимала плечами.

-Да нет у меня тайн, голубы мои. Если только… щепоточка любви. Пошепчу над опарой «Богородица, Дево, радуйся» - всё и пойдет, как тому быть.

Двух из шестерых своих деток похоронила бабушка Екатерина. Но никогда не слышал я от неё даже слова протеста на столь горестные потери. Больше того: в маленькой комнатушке у бабушки Кати постоянно толклись опекаемые ею-то ослепший солдат-афганец, то нищий бомж, просящий милостыню у храма, которого она пригласила прийти к ней на пироги, то соседки-девчонки. Девчонки, впрочем, прибегали не только на пироги, но и на сказки. Катерина была мастерица рассказывать сказки-да не широко известные, а собственные, с загадочными героями, с ангелами, луговыми и лесными духами. До сих пор кляну себя, что я, нерасторопный бездельник не взял за труд ставить перед ней магнитофон во время её рассказов. Потому как сборник её устных историй получился бы необыкновенным. Таким же, как и её комната-шкатулка со старинным иконостасом, множеством цветных, вышитых бисером салфеток, разбросанных там и сям, с подушками-думочками и даже старомодными-не миниатюрными, а размером с крупного котёнка фарфоровыми слонами, которых раньше, по словам бабули, было полсотни, но вот до этих дней дожили только восемь. Её супруг когда-то привёз ей этих слонов из знойной. .Нет, не Индии- Астрахани. В большущем чёрном чемодане - в подарок-на счастье. И повелел дарить их только добрым людям-на счастье. Вот и разбрелись бабы Катины слоны по свету. Сорок два слона нашли своих хозяев. Про слонов, кстати, у бабы Кати тоже имелась своя затейливая сказка, и где в ней мерцала правда, а где хитроумно подмигивала ложь, лично я не мог разобраться. Но куда как больше меня интриговал вопрос: откуда брал исток родничок невероятного оптимизма в её душе? И самое главное - где, при каких обстоятельствах забрезжила в душе моей бабушки неугасимая лампадка той, абсолютно, непререкаемой Веры в Господа, что поражала всех и вся. Той веры, что была настолько чиста, совершенна и благоуханна, что даже отъявленные атеисты затихали в её обществе.

Мне всегда представлялось, что разговор о Вере есть очень личный и глубоко интимный опыт, поэтому, будучи любознательным от природы, я никогда не приставал к бабульке с суетливыми и досужими расспросами. Мне почему-то верилось: как-нибудь за вечерним или утренним чаем она возьмёт и всё расскажет сама.

Но годы шли, бабулька старела, и даже как-то всё больше уменьшалась в своём, и без того малюсеньком росточке, а откровений от неё так и не слышалось. И вот однажды мартовским утром, утром, когда пейзаж за окном напоминал покрывало серо-молочного цвета, я вдруг проснулся и осознал: я должен с ней поговорить! Вот сейчас. Немедленно. Потому что ей очень много лет, и она может уйти от нас вот в такой туман небытия в любой момент. Уйти и унести с собой множество тайн, баек, сказок. И -главную тайну - обретения ею Веры.

Наскоро одевшись, постучался в дверь бабушкиной комнатушки. Катерина, как и следовало ожидать, уже давным-давно встала, напилась любимого чая с мёдом и читала Пушкина. Пушкин и Евангелие -две древних, потёртых книги неизменно возлежали у изголовья её кровати. Если бабушка не пекла пироги и не разговаривала с кем-то из своих гостей или домочадцев, то она непременно читала.

-А что это, милок, не спится тебе? - как будто и совсем не удивилась бабулька моему визиту. -Ну так давай чай пить. Я как раз свежий чаёк заварила. Вишь, какой жгучий. Конёк-огонёк.

Я устроился у её круглого маленького стола, вмещавшего немереное число гостей.

Наливая мне чай с мятой, Катерина Александровна что-то нежно приговаривала над бурлящим кипятком. И это её невнятное бормотанье, равно как и Евангелие с Пушкиным в изголовье скромной кровати, и старинная, с отколотой крышечкой зелёная розетка с малиновым вареньем на столе и похоже, ещё более древний, чем розетка чёрный, ажурной вязки плед, разметавшийся во всю спинку стула, плед, в который она часто кутала своих не очень счастливых гостей, внезапно остро растрогали меня. Растрогали почти до слёз.

-Да ты никак волшебница, бабуля - улыбнулся я.

-А ты что же, внучек в волшебников веришь?

Я легкомысленно кивнул:

-Точно. И в волшебников, и в фей, а так же в драконов, топтунов-гномов и этих…как их противненьких лепреконов.

-А в Господа нашего Иисуса Христа?
Я сокрушённо развёл руками:

-Хотел бы, бабуля. Да не получается, увы…

-Что так, милый? - Бабулька устроилась рядом со мной.

-А у меня много вопросов к Господу, - отрезал я. - Мне не понятно, например, почему, если Бог всемогущ, на земле процветает зло. Мне непонятно, почему побеждают злоба, жадность, подлость.

-Ту-ту-ту, - охладила мой пыл бабулька, - ты, душа моя, только не торопыжь, не торопыжь…Что ты какая балаболка то у меня?! (за её солнечную, тёплую улыбку я мгновенно простил ей и "балаболку" и обвинение в торопыжничестве). Друг мой сердечный, но ведь Бог-то он человека в мир привёл и вольную волю в его сердце вложил. Совесть и вольную волю. Волен ты быть праведником- будь им, волен быть Иудой - что ж, будь и им. Грехи то за иудин грех чай только на твоих, а не на безгрешных плечах вертыхаться будут.

-Все эти доводы я уже слышал,- невольно раздражаясь на бабушкин спокойный тон и – главное - на её несгибаемую уверенность в своей правоте отозвался я. - За такими словами стоит не столько Вера, сколько, уж прости меня, огромное и колкое незнание. Страх пустоты после собственного конца. И еще - попытка объяснить то, что объяснению в принципе не подлежит. Мне кажется, весь мир погряз во зле, а религия, - я хмыкнул, и хмыкнул, как я сейчас понимаю, довольно злобно. -Религия это конфетка для успокоения и смирения…

Приведи мне хотя бы один довод, чтобы доказать божественное вмешательство в чью-то человеческую судьбу - и я стану твоим пожизненным должником.

-Значит, тебе нужно чудо, чтобы уверовать в Господа?! - бабушкин вздох заставил меня устыдиться.

-Я отставил в сторону чашечку с мятой и примиряюще обнял бабушку Екатерину.

-Прости меня. Разговоры на темы религии в таком дурацком исполнении, как у меня приводят только к обидам и оскорблениям.

Она смотрела на меня своими синими-пресиними глазами устало, добро и… всепонимающе.

-Милый, я не княжьих кровей, меня оскорбить ох, как сложно, я столько оскорблений видела, сколько ты снежинок своими ресницами в самую снежную зиму ещё не поймал. Так что не убивайся. -Её хрупкие от старости пальцы покровительственно- нежно взъерошили мою шевелюру. -Значится, тебе хочется услышать историю? Ладно. Хотел - так получи. В сорок втором, окаянном году, моего супружника Сергея Викентьевича Лазарева военврача в звании подполковника объявили врагом народа. Серёженька мой, царствие ему Небесное, был грамотный, культурный человек, не то что я-два класса и коридор, читать сама-спасибо Пушкину - по его стихам выучилась. Но Сергей Викентьевич был не только учёный, но и добрый и смелый человек и я- хоть убивайте меня - твёрдо знала: муж мой никогда не мог предать Родины. С ошибками и помарками сообщала я об этом… куда только могла. Даже Сталину накарябала письмецо, от чего пришли в ужас все мои родственники и сказали, что теперь то уж точно за мной придут, и пойду я с детьми по этапу следом за своим Серёженькой. За мной не пришли. Но пойти, я всё равно пошла. Да ещё вместе с детьми. Потому что из ведомственной квартиры нас выгнали. Зимой. Мороз-под сорок градусов. Птахи малые чуть ли не в полёте гибли. Ко мне граждане нагрянули, у которых вместо глаз людских резолюции в глазницах торчали. И эти, гости с резолюциями, по слогам, словно ножичком ковыряя слова процедили: очистите, гражданка помещение в двадцать четыре часа. Вещи все было велено оставить, конфискация за предательство полагалось. Да даже если бы она и не полагалась, мы бы ничего взять с собой не смогли. Дети - то у меня были - мал мала меньше. Гришеньке, самому маленькому едва три года исполнилось. Какой скарб при таких детях на себе тащить?! И пошла я, значит, с ними. От села до села. А дело было на Тамбовщине. Там леса, касатик мой, непролазные. Сосняки - как с картины. Берёзовые рощи будто звоном серебряным исходят. И вот однажды мы в таком лесу и заблудились. А это уже был второй месяц наших скитаний. Оборвались мы с дитятками то. Обовшивели. Вид - как с картинки страшного суда. Глаза - дикие, лица - худые. Короче, кто и не пускал нас на ночлег, я тому в вину это не ставлю. Мужество надо было иметь, чтобы нас, чучел таких у себя дома примечать.

И вот иду я однажды по лесу и чую, что всё. Сил нет. Даже на краешке души ничего не наскрести.

А дело уже к ночи идёт. Пурга кружит, холод до костей пробирает. А Гришанька мне шепчет: матушка, мне тепло становится, возьми меня на рученьки, погрейся от меня.

Я аж затряслась вся. Ведь когда тепло человеку в холод становится, это - все знают, верная примета, что кончается человек. Богу душеньку отдаёт. Я Гришатку на руки подхватила и ну его тормошить, ну его щипать и даже колошматить. А он лишь улыбается мне. Такой странной улыбкой - словно подснежник проклюнулся сквозь снег и ещё не верит, что божий свет увидел. Только Гришатка - сердце моё мне подсказало в то мгновение, похоже, не божий, а тот свет уже узрел.

И такая тоска на меня напала, что даже не зарыдала, заревела я.  -Шиш выгрызешь у меня старуха смерть моё дитятко! Шиш выгрызешь!- с этим воплем я по снегу и понеслась. Дети что постарше еле за мной поспевали. И что ты думаешь? Дымок вдруг сквозь деревья показался. Домик притулился в лесу. Небольшой, справный такой. Как я до него дошла - и не помню. Когда очнулась, молодуха лицо мне тряпочкой протирала и бульончиком губы обмазывала. Трое или четверо деньков мы у неё прожили. Красивая она была. Чернявая, лицо - словно на металле вырезанное. Ноздри дрожали, брови -дугой. Детишки мои её шибко полюбили. А как стали мы прощаться, накинула она мне платок свой вязаный на плечи. Чтобы теплее было,- объяснила. Платок знатной красоты был, но при этом лёгкий, как пушинка. Я помню отпиралась ужасно, неудобно мне было у вдовицы что-то брать. Но она строго брови сдвинула и говорит: от даров не отрекаются и не отказываются. Греть он тебя и близких твоих будет. Его великие мастера сплели. Ну, я, видя, что она так осерчала, взяла платочек, сунула его в свою торбу. С тем и простились.

Где-то часа через два мы из того леса выбрались. В село Рыбушки, как сейчас помню, пришли. И в первую же хату, куда постучались, нас пустили. В селе том я и работать начала. И всё у нас образовалось как надо. Мужа моего через год из застенков выпустили. Всю оставшуюся на его долю войну он у меня прошёл. С тремя орденами славы домой вернулся. И жили мы с Серёженькой моим до конца дней его в любви и согласии. Вот только деток двоих похоронила, но в те времена скарлатина бессчётно жизни забирала.

Я отставил стакан чая, и до глубины души потрясённый судьбой старой бабушки, взглянул на неё. Взглянул и обомлел. Воспоминания словно

вызолотили ее лицо изнутри. Оно и так - то не было испещрено шрамами времени под названием морщины, а сейчас стало совсем молодым, нежным и строгим. С таким лицом восходят к алтарю, идут венчаться или молиться. Всё сиротство и гордость, вся нежность и неприкаянность России, все её берёзы и ручьи, перелески и лужайки жили, играли, переливались в глазах бабушки. Мне никогда не доводилось видеть прежде такого фантастического преображения, такого побега от старости-сквозь время и расстояния. И- смутившись увиденным, словно я сделал что-то стыдное и непозволительное, я спросил-даже не потому что меня это интересовало, а только потому что мне требовалось что-то спросить:

-Бабуль, а ты ведь наверняка каждый день молишься о той женщине из леса. как её, кстати, зовут?

-Мария, - ответила бабушка. - Её зовут Мария. - И ты абсолютно прав внучек. Я молюсь каждый день. Только не о ней, а ей.

Меня словно ведром холодной воды окатили. Я развевал рот будто рыба, выброшенная на берег. Это на что же намекает старушка?! Что она саму Богородицу что ли видела?! Не относясь к числу сильно верующих людей я, тем не менее, не любил людские байки на религиозные темы. Такие вещи представлялись мне… почти кощунственными. -Не надо, мил человек на меня так скорбно смотреть - бабушкин голос, словно резал по моему сердцу. - Это была она, Царица Небесная, - воля вольная - ты можешь считать меня…слегка тронутой…или совсем сумасшедшей. Но когда я с детьми нашла приют в селе Рыбушки, я попала в дом не кого-нибудь, а местного лесника. И он, Савелий Лукич - как сейчас помню его пего-рыжую бороду, знал тот лес как свои пять пальцев. И когда я рассказала ему нашу историю, он крепко задумался. Ничего мне не сказал, но молчал долго.

А сказал он мне правду обо всём уже года через три, когда мужа моего выпустили и на фронт отправили, и когда война уже завершилась.

-И что же он тебе сказал? - осторожно спросил я.

-Он сказал, что в том лесу, где я нашла приют, никогда не было никакого домика. Но что старейшая в селе тётка Степанида без малого семь десятилетий назад, когда сама была дитём малым тоже заплутала в этом самом лесу. Круглая сирота Степанида бегала в лес по грибы, по ягоды, чтобы хоть чем ни будь - прокормиться. И вот однажды она углубилась в лес далеко-далеко, повернулась вокруг себя, ах, а перед ней волк стоит и зубы скалит. И сожрал бы её энтот волк, если бы не женщина. Чернявая, с красивыми глазами, невесть откуда появилась. Она Степаниду на руки подхватила, а волчара хвост поджал и потрусил прочь. Как собака.

-Бабкины сказки,- рассмеялся я. -Полкан-то дворовый был, а не волк.

-Думай как тебе думается,- сдержанно сказала баба Катя.-только одну вещь я ещё не домолвила. Чернявая красавица укутала Степаниду в ажурную шаль, и весь голод, вся дрожь и усталость с нее - как рукой снялись. Когда древняя уже Степанида на мне эту шаль увидела, она аж с лица сменилась, затряслась вся. Поцеловала она шальку-то, а потом присоветовала мне самой эту шаль ежедневно не носить, а накидывать её исключительно на страждущих.

Я перевёл взгляд на ажурную чёрную шаль, распростёртую на спинку стула.

Голос мой вопреки моей воле начал запинаться: -Ты хочешь сказать, что… что вот эта шаль не просто шаль, а покров..?????

Бабушка Екатерина кивнула:

-Ну да. Может, один из множества покровов на нашей земле. Когда дети болели- и свои, и чужие я их в него кутала-и исцелялись все скоро. Когда сердце кого из ближних тоска съедать начинала, я этой шаль в одеялку превращала, а утром человек просыпался как птичка, встретившая рассвет. Все горести ночь съедала. Без остатка.

Я обхватил себя руками за голову. Такое не укладывалось в сознание.

-Но почему тогда ты, обладая такой удивительной вещью, не спасла тех, двух своих детей, умерших от скарлатины?

Наверное, зря я брякнул эту дикую фразу, потому что что-то в лице моей бабульки дрогнуло и сместилось.

-У меня не было тогда моей шали в доме,- тихо сказала она. -Она оказалась там, где ей было быть нужнее - у наших соседей. У них утонул пятнадцатилетний сын, и мать едва не тронулась умом от горя. С каждым днём ей становилось всё хуже, и муж её умолял меня помочь, зная, что я всегда дружила с его Раечкой. Вот для неё-то в ту ночь покрывало и превратилось в покров. Она бы умерла, если бы не покров Богородицы.

-Но в эту ночь погибли твои собственные дети!- у меня перехватило горло.

-Их увезли в районную больницу. На лошадях. И не позволили ничего взять с собой. Скарлатина заразна. Поверь - мне никто бы не позволил накрыть их покрывалом. Но даже если бы и позволили, я бы сама не позволила себе отобрать спасение у другой матери…

…Баба Катя умерла 29 февраля. В добавочный день счастья, как говаривала она, не верившая в високосную беду, в верившая только в радость дополнительного дня - для жизни. На похороны её пришло видимо-невидимо людей. Нигде и никогда я не видел столь пёстрого смешения народа. У открытого гроба толпились профессора вперемешку с бомжами, народные артисты рука об руку с юродивыми. За несколько дней до смерти она в клеёнчатой общей тетрадке, где хранились рецепты всех её куличей и жаворонков она - своим круглым, совершенно детским почерком написала своё домашнее завещание.

Кому-то из своих родственников и подружек она завещала пёструю радость своих бисерных салфеток, кому-то слонов на счастье, ну а мне даровала своё старенькое Евангелие и ажурный покров.

«Пусть одно позволит поверить в другое, мой любимый внучЭк».

Эта несусветная ошибка почему-то ударила меня под сердце. И я заплакал навзрыд. Как в детстве. Но маленькой старушечки бабы Кати, исцелявшей от всех бед больше не было на земле.

«Мой любимый внучЭк», - перечитал я.

Она, знавшая наизусть чуть ли не всего «Евгения Онегина» и множество пушкинских стихов, она, изумлявшая всех знанием Евангелие, до последнего дня своей жизни писала с несусветными ошибками. «два класса и коридор».-как говаривала она про себя. Каким белым коридором она шагает теперь к своему Богу?

Потом были поминки, множество речей, красивые, но абсолютно никчёмные слова. Я уснул ближе к утру. Мне снилось что-то путаное, странное. Молодая, ослепительно красивая и почему-то высокая баба Катя, которой я никогда её не видел, птицы в небесах и покрывало, парящее над землёй. Покрывало, которое несли птицы, а вязь его складывалась в слова «Богородице Дево радуйся». Сон оказался настолько вещественным, что проснувшись, я ринулся к покрывалу, чтобы посмотреть на него на свет. Разумеется, на нем ничего не было. Просто вязь. Очень тонкая и мастерски сделанная. Ласковая на ощупь шерсть. Качественная работа.

На следующий день у меня была встреча с известнейшим ахаматоведом. Он принёс мне подборку редчайших фотографий. Королевский горбоносый профиль. Огненные, непокорные глаза. Элегантные шляпы. Броши. Молодая, тонкая. Потом-погрузневшая, уже не такая торжественная, но всё такая же прекрасная. Я тасовал фотографии как колоду карт. Червонная дама русской поэзии. Анна Андреевна. И вдруг, на одной, потом другой фотографии я увидел шаль на её плечах. Точно такую, как из бабушкиной комнаты. У меня запершило горло.

-Обратите внимание, как она обнимает её плечи,- сказал мне ахматовед - кто знает, может именно эта вещица и увела её от судьбы Николая Степановича.

Оставить комментарий