Печка Танечки
Заслуженный художник России Татьяна Хаханова знает секрет вечной молодости и накануне своего юбилея делится им
Она всегда жила и живёт в собственном измерении — ни на кого больше не похожая. Единственная. Светлые, очаровывающие своим сиянием глаза и шлем волос, обрамляющих тонкое лицо каким-то особым, только ей свойственным образом.
Даже человек, абсолютно чуждый миру искусства, увидев эту женщину на городской улице, поймёт, что она — что-то необыкновенное. И про необыкновенность сообщат не её винтажные перстни или ожерелья, затейливые длинные юбки или дерзкие декольте. Необыкновенность в некоей ауре, её сопровождающей. У неё волшебная энергетика. И не пообщаться с ней, заслуженным художником России, тем более накануне её юбилея, было бы несправедливо.
— Таня, без чего не можешь жить?
— Без света. Боюсь тьмы. Когда становится темно, я начинаю жутко паниковать… Всё привычное, материальное теряется, мир становится зыбким. Всё вокруг начинает двигаться и перемещаться… Я даже сплю со светом…
— А если отключат электричество?
— А свечи на что? Обожаю свечи. Свечи — это всегда божественное действо. Потому что как художники изображают явление божественного? Через сияние, свечение.
— Откуда явилась к юной Тане Хахановой королева по имени Живопись?
— С дирижабля. Ребёнком я видела удивительный сон: над нашим двором появился дирижабль. Я его вижу, а остальные ребята — к моему изумлению — нет. И большие люди, находящиеся на этом дирижабле, сбрасывают мне светящиеся краски. Я даже до сих пор помню те тюбики из моего сна.
— Сновидческие сюжеты пробираются потом в картины?
— Я преимущественно по собственным снам в поисках сюжетов и гуляю… А если быть до конца искренней, то все мои сюжеты берут исток от печки, у которой я спала в нежном возрасте. Ночью на этой самой белёной печке начинало происходить что-то небывалое! Расцветали какие-то фантастические цветы, кружились карусели из разноцветных узоров… Наверное, именно стена той печки стала для меня первым знаком — тонкий, незримый мир существует… И его можно увидеть! Родители за меня переживали, должно быть, странный ребёнок… Рисовала я всё детство, постоянно и на чём угодно.
— Таня, до сих пор витают слухи, как пару десятилетий назад ослепительная Хаханова ходила по городу в более чем эпатажном туалете, едва ли не обнажающем грудь. Это ведь не Париж, а Саратов. Сложно было решиться на подобное?
— Слухи о смелости моего наряда преувеличены. Плечо, это да, было полностью обнажено, грудь декольтирована, но не более того… Для меня это не было чем-то сверхъестественным, хотя многие женщины анафеме меня предавали. Я и сейчас могу очень даже смело одеваться. Чувство внутренней свободы всегда было во мне велико…
— А это чувство когда-нибудь попиралось окружающими?
— С одной престижной московской выставки меня завернули из-за изображения обнажённой натуры, за свободу чувствовать. Было горько, но пережила.
Да и пожёстче сюжеты бывали. Несколько лет мы, художники, работали в нынешнем храме Покрова Пресвятой Богородицы, что на Большой Горной… Храм, разумеется, не был тогда действующим, там располагались мастерские, точнее, пристанище художников. У меня был тогда период, когда я много экспериментировала с сюром, с изображением обнажённой натуры… И сложилась картина, на которой нагая девушка словно опрокидывалась в небеса и летела, интересная была картина. И вот однажды пришли люди в штатском с очень выразительными лицами и порезали эту картину прямо у меня на глазах. Порезали, сказав, чтобы я никогда больше не смела писать такого…
— Но ведь они не просто так пришли… Стало быть, на тебя кто-то писал доносы?
— Конечно, это понятно, но разве узнаешь, кто это был? Да и надо ли узнавать?! А много лет спустя один из сотрудников соответствующего заведения, встретив на улице меня с дочерью, сказал, что раскаивается за свои тогдашние действия, и в его словах, в глазах сквозили такая искренность и такая печаль, что я ему поверила.
— Вера предполагает прощение. Простила?
— Простила. Знаешь, я убеждена, что в этом мире важен и нужен каждый поступок. Даже заблуждения, даже падения и грехи. Потому что именно грехи и несовершенства и могут привести к Богу, а лично для меня каждый поступок с годами трансформируется ещё и в картину.
— Я смотрю сейчас на твои картины и не могу отвести глаз… Волшебство какое-то, цветовая магия алого. Алый — это всё-таки твой цвет?
— Абсолютно! Алый, бордовый — это цвет любви. У меня и здесь, вокруг меня всё алое. Я в этой ауре живу…
— Извини, но задам очень личный вопрос: а почему ты в юности рассталась с мужем, который страстно любил тебя и которого любила ты?
— Для этого было много причин, он падал в бездну, страшно пил, но с этим ещё можно было бы совладать… Самый большой ужас заключался в том, что муж не видел и не желал знать меня как художника. Он вообще считал: женщине в искусстве делать нечего. Кухня и дети — вот место женщине согласно его логике. Он ревновал меня к живописи. Любая моя удача воспринималась им очень болезненно. И при этом сам он был очень талантливым человеком.
— Когда смотришь на тебя, то возникает мысль, что ты женщина, которая не может принадлежать долго одному мужчине. Что он быстро исчерпает себя для тебя, что тебе нужно состояние любви как религия. «И снова я влюблён впервые» — вот оно, твоё кредо, сформулированное поэтом.
— Знаешь, всё не совсем так, потому что я всегда хотела встретить одного-единственного, свою половину на земле, и думаю, что у меня получилось бы возрождать, обновлять, регенерировать чувства к одному и тому же человеку… Но того, кого я полюбила бы навсегда и кто меня полюбил бы навсегда, просто не встретилось. Не знаю почему, но это так…
— Люди по разному понимают, что они влюблены… Как это воспринимаешь ты?
— Ой, да разве это можно описать?! Я переполнена счастьем, волнением, восторгом, когда влюблена! И всегда на расстоянии чувствую своего возлюбленного. Он ещё только по лестнице поднимается, а я знаю, что он идёт ко мне! Любовь всегда мистична!
— На твоих сегодняшних картинах преобладают божественные мотивы, ангелы, сияние, музыка небес… А как ты сама пришла к вере?
— У меня умирал брат. Ему было немногим за сорок. Он тяжко и мучительно угасал. И именно в тот период я и обратилась к Библии. Мне казалось, что если я осилю эту книгу, то смогу его спасти. Брата я не спасла, он скончался, но шаг в сторону спасения собственной души сделала. Библия с тех пор моя настольная книга.
— Библия сразу же тебе открылась?
— Нет! Куда бы там сразу! Это очень сложная книга. Я продиралась сквозь неё, она к себе не допускала… Но когда она всё-таки начала читаться, я преисполнилась восторга. Это действительно книга книг. Нет ей равных. Одна история Иова чего стоит! А Песнь песней! Где ещё можно встретить столь благоуханные, чувственные, цветные, образные слова о любви, о страсти?!
— Твои картины — огромные, волшебные, картины — философски-цветовые трактаты явно не из тех, что понятны и близки подавляющему числу людей. Это картины для коллекционеров, для ценителей и для музеев… Но ведь художнику надо ещё и на что-то жить. Поговорим об особенностях сегодняшнего художественного рынка.
— А нет никаких особенностей. Сегодняшний кромешный рынок погубил больше душ художников, чем былой соцреализм. Художники сегодня либо очень богатые (преимущественно в двух столицах), либо очень бедные (во всей остальной стране). Я не против богатых художников. ПИКАССО был богат, ДАЛИ был богат. Но они были Художники! Сегодняшнее же богатство достигается подавляющим большинством процветающих современных отечественных художников преимущественно обслуживанием преисподней… Что-то мерзкое, грязное, похабное, искорёженное малюется — и люди получают за сие «творчество» огромные материальные блага. Я в своё время смотрела замечательное интервью с выдающимся режиссёром Ларисой ШЕПИТЬКО, автором гениальной ленты «Восхождение». Очень люблю эту творческую личность и даже посвятила ей одну свою картину… Лариса сказала однажды, что стоит художнику лишь единожды предать себя и сделать картину, отступив от своих идеалов, на потребу, чтобы прокормиться, как расплата неминуемо придёт. Нельзя работать на Красоту, на искусство и на потребу одновременно… Нельзя угождать и сохранять своё художественное лицо…
При этом я понимаю, говорю сейчас вот эти слова и понимаю: нельзя никого осуждать.
— Таня, не картинами едиными жив художник… А когда совсем заканчиваются деньги, что делать?
— Ты даже не представляешь, насколько часто это случается! Когда заканчиваются деньги, перехожу… на воздух… Тоже облегчённый вариант питания… Ну а если серьёзно, то могу смаркитанить какое-нибудь симпатичное блюдо неведомо из чего. У меня, например, очень вкусное рагу получается. Из самых разных продуктов сооружаю. Готовлю, одним глазом смотрю в кастрюлю, а боковым зрением туда, на картины… Люся, дочка моя, утверждает, что это картины мою еду такой вкусной и делают.
— Твоя дочь тоже очень талантливый художник. Но вы ведь совсем разные люди, правда?
— И слава тебе, господи, что разные! Люсенька мне говорит, что с тех пор, как она выросла, мы поменялись местами, и теперь уже она — моя мама. Люся в отличие от меня твёрдо стоящий на земле человек. Она не путается с названиями улиц, знает, какой день недели на дворе, и умеет правильно покупать продукты… Я не знаю, что и сколько стоит, покупаю на рынке не торгуясь и легко могу спустить все деньги, когда они у меня появляются, на что-нибудь… легкомысленное. Куплю, например, гигантскую охапку цветов и заявлюсь с ними домой!
— Если бы появилась фантастическая возможность воочию встретиться с одним из величайших гениев живописи прошлого, кто стал бы таковым собеседником?
— ВРУБЕЛЬ! Преклоняюсь пред его даром. Трепещу от восторга. Живопись Врубеля аристократична и сострадательна одновременно. Это какой-то очень высокий уровень духовности. Он Демона написал с огромным чувством. У него даже и не Демон, если вдуматься, а падший ангел… И он — волей Врубеля — оплакивает своё падение. Кается врубелевский Демон…
— Мне кажется, Таня Хаханова получила в детстве огромный запас любви…
— Это действительно так! Нас, детей, моих братьев и меня родители обожали. Я была папиной дочкой. Он души во мне не чаял! Отец был книгочей, всего ШЕКСПИРА перечитал. У него была гениальная память. И ещё он почти ничего не видел.
— Заверши, пожалуйста, фразу: моя живопись — это…
— Аллегории, ассоциации, символы… Я не люблю конкретность, буквальность, они мне чужды… Был период, когда я писала, наверное, более понятные людям сюжеты… Но этот период ушёл…
— Какие чувства вызывает белый холст?
— О, много всего, но прежде всего драйв! Невероятный, фантастический драйв! Приближение к холсту сродни предчувствию любви…
— Вопрос, который просто грешно не задать: в чём тайна не меняющейся красоты и молодости?
— Нет у меня тайн… Всю жизнь пользуюсь самой простой косметикой. Одеваюсь не по моде, а так, как велит сердце, и, к удивлению, довольно часто попадаю в пику моде. Лоран говорил, что женщина не должна следовать за модой, а мода должна следовать за женщиной…
— Чего ты решительно не признаёшь?
— Смерти. Я в неё не верю. Раз есть Творец — есть и Бессмертие. Не телесное, разумеется, а душевное. У меня было много потерь, много похорон близких, друзей. Но в жизнь и в любовь верить правильнее. Я не позволяю себе печалиться — даже когда печально. Это, кстати, главный секрет красоты.
Автор: Светлана Дементьева
